03.12.01
Вечер добрый. Снимаю кожуру с мандаринки и сразу запахло Новым Годом. Две волосатые косточки финика, пахнущие сосновым клеем. Десять кружек чая, выпитые за десять минут. Чайник даже не успевает толком закипятить воду, а мы пьем то, что не успело закипеть, так как надо непременно всандалить десять кружек чая. Или чаю. С лимоном. Это уже не заварка – это белая роза – эмблема печали. Я обнимаю не ту женщину и не та женщина целует меня в щеки, тискаю не те пальцы и не те пальцы отвечают мне тем же тисканьем, раздвигаю не те губы и не те губы раскрывают мне свои лепестки, всасываю не тот запах и не тот запах залазит мне под рубашку. О чем же ты думаешь? Снова о ней? – Да. - Что-нибудь возвышенно-романтическое, до чего нам грешным и не дотянуться – ну запах там, напудренность носика, отогнутость пальчика, приподнятость грудки, оттопыренность попки? – Ты так никогда и не поймешь. Глаза и губы – этого достаточно. <…> Это позёрство даже уже не в напряг. У человека много игрушек и всех их он явно не спешит показывать. Только видим мы увесистый и выпирающий мешочек – да, у нас есть что показать, но мы пока не спешим, нам спешить некуда. Ей просто интересно за мной наблюдать – сама-то она никаких шагов по направлению вперед как не собиралась, так, по-моему, и не собирается предпринимать. Сколько в ней есть хорошего и чистого – про светлое промолчим – по отношению ко своему сыну, столько в ней было и осталось не выскобленного дерьма внутри. Насколько она слишком правильна и добра к нему, настолько черна и гремуча была когда-то. А если бы не было пацана? В какой бы цвет она себя покрасила? Что может быть чернее черного? Только темно-фиолетовый. Искусство лжи – самое величайшее из всех человеческих искусств, на которые только способен – если он только есть, конечно – изворотливый ум. Но дело в том – и они это сами прекрасно понимают и называют только другими словами – что они хотят быть обманутыми, может быть из-за ее непревзойденной сладострастности и безграничности. Раз, припав к источнику, губы примерзают как к холодной трубе и всё! – оторваться невозможно. Разве что спилить трубу и носить ее везде с собой. <…> Иногда я люблю передавать свой поводок в другие, женские руки, но веду все равно сам, да так, что чуть ли рву себе на шее вены. Веду уверенно, так как нюхом обладаю отменным, как для человека. И за мной не идут, а бегут. Когда я запыхаюсь, а это происходит в основном тогда, когда запыхается она, я останавливаюсь и меня с радостью гладят по головке, чешут загривок, чуть ли не щекочут яйца. Хвост при этом у меня в свободно болтающемся состоянии.
© Woldemar 3.12.2001 All rights reserved.
Вечер добрый. Снимаю кожуру с мандаринки и сразу запахло Новым Годом. Две волосатые косточки финика, пахнущие сосновым клеем. Десять кружек чая, выпитые за десять минут. Чайник даже не успевает толком закипятить воду, а мы пьем то, что не успело закипеть, так как надо непременно всандалить десять кружек чая. Или чаю. С лимоном. Это уже не заварка – это белая роза – эмблема печали. Я обнимаю не ту женщину и не та женщина целует меня в щеки, тискаю не те пальцы и не те пальцы отвечают мне тем же тисканьем, раздвигаю не те губы и не те губы раскрывают мне свои лепестки, всасываю не тот запах и не тот запах залазит мне под рубашку. О чем же ты думаешь? Снова о ней? – Да. - Что-нибудь возвышенно-романтическое, до чего нам грешным и не дотянуться – ну запах там, напудренность носика, отогнутость пальчика, приподнятость грудки, оттопыренность попки? – Ты так никогда и не поймешь. Глаза и губы – этого достаточно. <…> Это позёрство даже уже не в напряг. У человека много игрушек и всех их он явно не спешит показывать. Только видим мы увесистый и выпирающий мешочек – да, у нас есть что показать, но мы пока не спешим, нам спешить некуда. Ей просто интересно за мной наблюдать – сама-то она никаких шагов по направлению вперед как не собиралась, так, по-моему, и не собирается предпринимать. Сколько в ней есть хорошего и чистого – про светлое промолчим – по отношению ко своему сыну, столько в ней было и осталось не выскобленного дерьма внутри. Насколько она слишком правильна и добра к нему, настолько черна и гремуча была когда-то. А если бы не было пацана? В какой бы цвет она себя покрасила? Что может быть чернее черного? Только темно-фиолетовый. Искусство лжи – самое величайшее из всех человеческих искусств, на которые только способен – если он только есть, конечно – изворотливый ум. Но дело в том – и они это сами прекрасно понимают и называют только другими словами – что они хотят быть обманутыми, может быть из-за ее непревзойденной сладострастности и безграничности. Раз, припав к источнику, губы примерзают как к холодной трубе и всё! – оторваться невозможно. Разве что спилить трубу и носить ее везде с собой. <…> Иногда я люблю передавать свой поводок в другие, женские руки, но веду все равно сам, да так, что чуть ли рву себе на шее вены. Веду уверенно, так как нюхом обладаю отменным, как для человека. И за мной не идут, а бегут. Когда я запыхаюсь, а это происходит в основном тогда, когда запыхается она, я останавливаюсь и меня с радостью гладят по головке, чешут загривок, чуть ли не щекочут яйца. Хвост при этом у меня в свободно болтающемся состоянии.
© Woldemar 3.12.2001 All rights reserved.
Комментариев нет:
Отправить комментарий