«Самый большой порок человека – поверхностность ума.
Во всем, что происходит в жизни человека,
есть свой глубокий смысл».
Оскар Уайльд «Из глубин. Тюремная исповедь»
Молочные слёзы.
Раннее августовское утро в начале месяца – часам к пяти, к шести – уже славится чуть наметившейся прохладой: как будто с ночи кто-то большой забыл свой запах или наоборот, раньше всех проснулся и вдохнул осенний холодок к затюленным форточкам. Тот, кто спит на веранде или балконе, раньше комнатных кутается в бесполезную простыню, сутуло почесывает и без того расчесанный комариный укус на ноге и натягивая, тут же попавшуюся под руку зимнюю куртку, досыпает самые любимые предрассветные часы. Пронзительность сквозняков, Набоковым почему-то называемых американскими, для спящих на полу, начинает приобретать всё возрастающую актуальность. Теперь, чтобы вновь покрыться речной бронзой, надо именно в обед прийти на пляж, а не утром или под вечер. Июльский вечер.
Наш человек грустными полу шажками мерил улицу. Заспанную, но уже вымытую недремлющими поливальщиками, улицу. И хоть и был асфальт вымыт до неузнаваемости к вечерним пробкам, и хоть солнце начинало цепляться за крыши домов и макушки деревьев, но с утрешним настроением у него явно не сложилось. И дело даже не в ноге и не в лице в зеркале. И не в людях, повстречавшихся ему на пути: кстати сказать, занимательные лица, походки и аксессуары – двое мужчин с лицами трамвайных контролеров, жаждущих утренней крови и, взявшаяся за руки, парочка – мужчина, крепко сжимающий второй рукой отполированную ручку номенклатурного портфеля и соответственно женщина с походкой, теплым телом и невозмутимым взглядом начинающего стоматолога. Его, однако, тоже кое-что выдавало. Кошачья походка, всюду запластыренные фаланги пальцев, сильно загорелое лицо с белыми кругами вокруг глаз, уже начавшие заживать, черные щеки и волосы, конечно волосы. Не чесанные, слегка отпущенные и в последствии запущенные до первозданной неузнаваемости, растрепанные и вечно торчащие из-под любого вида и сезона шапок, кепок и прочих головных принадлежностей. Кое-что кстати изменилось. Нормализовался стул, исчезло вздутие и урчание в животе, так же как сыпь на лице и на плечах, так же как неприятный запах изо рта, так же как холод в пальцах ног и рук. Отсюда небывалая ясность, живость, саблезубость и колбаскообразность мысли и энергетика, вновь забившая в нужном ключе. Выходим на прежний уровень, - подумалось. Правда уши мылись тогда, когда мылась собственно голова. Особых усилий к тщательности пережевывания пищи не прикладывалось, и съедал он свои завтраки, обеды, перекусы, полдники и ужины в один момент, хотя в последнее время добавилась переборчивая тенденция к оставлению на тарелке некоторого количества еды – символика, намек на трагичность постоянства.
Может из-за того, что утро добрым не бывает. Кто-то сказал или само в голову пришло. Ну, это когда человек голоден. Но наш человек не был голоден. И опять же хотя – для других это называется голоден, ну а для себя – абсолютно в норме. Еще, почему утро добрым не бывает? Во вновь обострившейся антагонистичности, наверное, - подумал он. Чего с чем? Аналитического и реактивного ума, конечно. Переизбыток второго чувствовался все более и все чаще. Как нам известно, реактивный ум работает исключительно на раздражительно-ответной основе и «думает» исключительно категориями идентичности. И связан он с клеточной памятью и приводит в действие информацию, записанную на клеточных структурах в моменты сильной боли или потери сознания – это нам тоже известно. Ну и что же? Как часто мы теряли сознание и как часто испытывали боль? Может все дело в само-.
Он стремился к реке – омыть ноги. Подальше от закрытых плоскостей – кирпичных ли, стеклянных, бетонных ли или древесных. Каждая, в конце концов, не имела достающей плоскости, через которую и можно было в итоге пройти, но снова при выходе вы попадали в другую коробку. Так он мало помалу оказался на одной плоскости – крутые сходы набережной и собственно река. Садится на бетонную плиту, снимает ботинки, затем носки. Далее энергичный, до появления легкой боли, массаж ступней и щиколоток. И омовение. Потом в обратном порядке опять носки на мокрые ноги и снова ботинки. Проблески нахлынувших воспоминаний.
Рассказывали. С детства он рос завистливым и ревнивым мальчиком. А все от того, что мама вдруг стала брать его на девичники – уж там он всего наслушался. Игрушки самые лучшие, конструктор тоже самый, опять же самый велосипед – сначала трех-, а потом и двухколесный... Как только научился держать головку – как впоследствии рассказывала мама – так с тех пор и держал ея – гордо, немного свысока; сначала немного пошатывалась она от переутомления еще неокрепших шейных мускулов, если их в то время можно было так назвать. Его мало интересовали бестолковые болтающие побрякушки, поперек натянутые в коляске, его больше занимал тот кусок неба, что оставался от них и то, что на нем происходило – пролетающие облака, новизна от ощущения присутствия на лице первых дождевых капель и шум в кронах деревьев. Стоило один раз заглянуть в коляску наглой экстерьерской морде и всё. Много позже и слишком часто они далеко сторонились друг друга. Многочисленный собачий род и он. Они рычали, а он угрюмо сторонил их взглядом. А однажды, средней осенью, залетел к нему в коляску и упал на лицо желтый кленовый лист. Он даже сначала испугался. Но прикосновение листа было настолько природным и диким среди всяких там небритых отцовских щек или ласковых материнских пальцев, что он в момент передумал кричать и вдохнул полной грудкой своих маленьких легких мягкий и нежный аромат прилетевшей осени. Благо соску он тогда уже не сосал. Что сразу и дал понять родителям. И родители поняли. Причем сразу. Мама только через какое-то время заметила лист там, где должна была быть голова у сына, но не выбросила его, а сберегла. Благо была она очень внимательной и наблюдательной женщиной, в свое время пятнадцать с лишним лет проработав учителем в начальных классах. Лист проехался в коляске на нижней полке и взмок, а также несколько загрязнился. А потом был на некоторое время заточен между страницами небезызвестной подростковой книги Федора Михайловича Достоевского. И даже сохранил на себе отпечаток 96 страницы. С вашего молчаливого разрешения: «Да, я сумрачен, я беспрерывно закрываюсь. Я часто желаю выйти из общества. Я, может быть, и буду делать добро людям, но часто не вижу ни малейшей причины им делать добро. И совсем люди не так прекрасны, чтоб о них так заботились. Зачем они не подходят прямо и откровенно и к чему я непременно сам и первый обязан к ним лезть? – вот о чем я себя спрашивал». Ему нравились чем-то эти строки.
Да... Рос наш герой и в последующие этапы своего жизненного становления весьма завистливым и ревнивым. И упертый был и остался до крайности неописуемой. Страдал скрытными формами непревзойденной категоричности и младенческого максимализма, не по годам развитого. Элитный набор солдатиков времен Бородинской битвы или наивные пазлы на 50 с Белоснежкой и ее маленькими ухажерами, на то время уже не проходили. Если был против, то не кричал, а краснел, причем всем телом – это еще в колясочном возрасте. Родители только удивлялись и качали головами. То стал вдруг – еще тогда – прислушиваться к тому, что это ночью папа делает с мамой, так что пришлось, в большей степени из-за стеснения женской половины, в срочном порядке перенести кроватку из спальни в наспех подготовленную детскую. Сразу можно понять по дыханию – когда ребенок спит, а когда затаился. Потом эти, в одно время участившиеся, лунные ночные хождения. Вновь пришлось раскошелиться и плестись бог весть куда, чтобы какая-то маленькая и серенькая бабка увидела в отражении трехлитровой банки с водой то, что родители знали наверняка, чего побаивались и о чем даже не подозревали. Пришлось вечером смотреть на звезды и произносить какие-то будто бы магические слова. Помогло. Отчасти. И только от этой напасти. С остальным еще придется побороться. Можно было предположить и то, что уже другой любовью отец его любил мать его, когда он появлялся на свет, и наложило это некий невидимый, но ощущаемый впоследствии отпечаток на его раннее становление. И кстати еще одно замечание к общеизвестной фразе – «и впитал он с молоком матери то-то и то-то», так вот не впитал, так как от груди напрочь отказался, что вы, мол, тут мне все подсовываете, и пошла отныне жизнь заменительная. Натюр – на то он и натюр, чтобы в природном виде, в сыром и первозданном подавалось для более легкого, так сказать, усваивания организмом. Так нет же. Ну да ладно.
Намного позже, когда он второй, третий раз обнял девушку, а то и женщину, быть может, даже полюбил, странная любовная тактика выработалась внутри его. Это две крайности: любовные приливы и, что ужаснее всего, любовные отливы. Ну, с приливами все понятно – они носили и носят ярко выраженный миллеровский оттенок. Вновь приведу с вашего разрешения несколько строк. Из «Сексуса»: «Я обезумел от любви, я – меджнун, сниматель скальпов, душегуб. Меня нельзя насытить. Я буду есть волосы, серу из ушей, высохшую кровь, пожирать все, что хоть в какой-то степени ты можешь назвать своим. Покажи мне твоего папашу с его воздушными змеями, скачками, с его ложей в опере – я сожру все это, живьем проглочу. Где твое любимое кресло, твой любимый гребень, твоя пилка для ногтей? Тащи их сюда, я их слопаю одним махом. У тебя есть сестра, она еще красивее тебя, говоришь? Подай-ка и ее – я обглодаю все мясо с ее костей». Вот ведь какая штука получается. Капля никотина убивает лошадь, хомяка разрывает на куски. А если перенести это на любовь? А потом – после прилива - они донасыщаются друг другом в первозданном неприкрытом виде при поедании невероятного количества маслин и оливок разных сортов. И все время говорят, говорят, говорят... С полным ртом и без. Глаз не отрывают друг от друга. И вспоминают в эти моменты трогательнейшие жизненные сцены и сценки. А от отливов большего всего страдали, как ни странно, проститутки. Именно они принимали на свои истерзанные и уставшие тела всю отлитую силу из литого естества. Последний вопрос, который он задавал интервьюированной, причем упирал на то, что мол, без всяких там задних мыслей, каково состояние вашего заднего прохода. Так, на всякий случай, - договаривал. А потом женские недра содрогались от количества зараз выбрасываемого семени. Как будто у него там не яйца подвешены, а два стратегических баллона для дозаправки.
Я думаю, ему была судьбой предначертана седовласая мудрость, усталость от жизни, извечное недовольное и мученическое выражение лица, этакий волчище, прошедший все, что только можно пройти и давно уже не удивляющийся ничему. К нему чувствуют странную обязанность, за счастье прийти, увидеть утешающий проблеск и спросить совета, а он их раздает за просто так, разве что руку он не кладет на плечо и не садится вместе с ними на дорожку. Кровь медленно течет в жилах, мысли в слова формируются еще медленнее, челюсть та вообще еле двигается. Абсолютное безразличие к происходящему вокруг и внутри себя. Нормальные люди уже умирают в таком состоянии. Но тут смерть явно не спешила, как будто раздумывала, что же делать с этим человеком дальше. Тут надо заметить еще об одном аспекте, имевшем место. Он обладал практически отменным здоровьем, к тому времени, когда его сверстники успели заработать язву желудка и двенадцатиперстной, геморрой, хронический гастрит, простатит, остеохондроз, астму, экзему, псориаз и многие прочие, трудно выговариваемые и еще более трудно запоминаемые болячки.
Три само-. Самопознание, самоконтроль и самосовершенствование. Хуже всего обстояло с самопознанием, потом шло самосовершенствование и уж в конце самоконтроль. Комок зажатых эмоций, сгусток предполагаемых вначале быть произнесенными, но впоследствии по каким-то причинам не высказанных слов и выражений, непривычно длительное воздержание, наконец. Вот эмоциональное состояние нашего человека к тому времени как.
Мотаем обратно. К тому моменту, как его собственный сын созрел для того, чтобы отец рассказал ему о любви.
- Здравствуй сын!
- Привет отец!
- Поговорить бы надо.
- Спешу я.
- После, сын, после наспешишься - это стоит того, чтобы ты опоздал.
- Да ну?! Не изволите ли огласить тему?
- «Чувство, чувственность и чувствительность в период полового созревания у особей преимущественно мужского пола».
- Звучит, отец, звучит. Ты я вижу, подготовился и ничего не боишься?
- Чего мне надо бояться?
- Того, что может быть, по каким-то причинам не сможешь ответить на мои вопросы или ты вдруг застесняешься и устыдишься, что тогда?
- Будь покоен, мой мальчик, такого ты не прочитаешь ни в одной книжке и не увидишь ни в одном фильме. Ты вырастешь за каких-то полчаса внимательного прослушивания сначала в собственных глазах, а потом и в глазах своей возлюбленной. Готов?
- Го-то-в.
- С другой стороны, а это сторона нашего стереотипного и заштампованного общества, отойду от общей традиции и расскажу тебе сам то, что ты уже успел узнать из фильмов, от друзей и еще, откуда бы ни было и то, что еще не успели. Я немного опоздал со своим рассказом, так как твой период и первая увлеченность практически совпали по времени. Пространство – другой вопрос.
- Отец – это не увлеченность, это любовь. Я так думаю.
- Нет, сын, это не любовь, это первая любовь – улавливаешь разницу? Да впрочем, откуда же тебе ее знать. Ты по идее, сначала должен был влюбиться в какую-нибудь учительницу или лаборантшу или на худой конец в старшекласницу. Но что-то где-то не щелкнуло.
- Как раз где-то кое-что и щелкнуло...
- Не перебивай. Ты не прочувствовал односторонности своей любви, не понял, наконец, что тебя в ответ ни за что и никогда не полюбят, так как ты их... Поэтому впоследствии, тебе придется немного жестковато. И не было у тебя первого разочарования, первого непонимания, при всей очевидности ситуации. Ты понимаешь, о чем я?
- Па, а ты сам-то, когда в последний раз влюблялся?
- Три месяца назад.
- В твои-то сорок три?!
- А что ты думаешь, я уже и влюбиться не могу? Посмотришь ты сам на это чувство в свое время, как много оно будет для тебя значить, не одрыхлеешь ли ты духом к тому времени, когда казалось бы...
- Пафос, па, следи, пожалуйста, за пафосом. Ты же обещал не нотаций. Эту часть мы уже прошли по книжкам. Дальше, дальше.
- Ты видел когда-нибудь вдребезги зацелованное лицо?.. Но вернемся якобы к твоей первой любви. Ты это понял через какое-то время, потом набрался смелости и сказал ей, а она уже давно это поняла, но ждала твоих робких проявлений и в то время, пока ты созревал, у нее ответ был уже приготовлен. Вы сели поговорить: решили, что поженитесь на третьем курсе, если конечно поступите, при этом сначала годик другой поживете вместе в общаге для притирки, и что детей у вас будет трое – это решил ты, и все. На этом вы исчерпались. Хотя она хотела сказать еще о кое-каких практических и впоследствии, жизненно необходимых сторонах дела – но промолчала. Тебе это тогда в голову не пришло.
- Ну, так...
- Знаешь, сын, мне не хочется сразу вот так раскрывать тебе все любовные карты. Поведать тебе все возможные – о которых ты и сам может догадаться – и невозможные варианты и сценарии развития – тебе не интересно будет любить, в конце концов. Предостерегать от чего-то, тоже не хочу – неблагодарное это занятие. Рассказать тебе о своих и чужих ошибках – ты и сам поймешь после, что это лишнее. Ведь пока сам в нее не вступил, как бы ты интересно, прочувствовал всю ее горечь, а привкус у нее – я тебе скажу, очень даже и очень. А то, что тебе кто-то там может рассказать, как ему было когда-то херово, как он обжегся, да не послушался кого-то – так это бред, поверь мне на слово. Ошибки тебе на то и даны, чтобы было на чем учиться. Я так понимаю.
- Отец, а ты знаешь, никогда бы не подумал, что твое мнение будет так сродни моему. Ну, ничего же удивительно. Кровища там, гены, еще что-то, ведь так?
- Я хочу тебе сказать об одном. Об отношении к женщине. Будь конечен в последовательности. Всякая там дребедень, ласковые словечки, неожиданные подарки, маленькие приступы внимания, поцелуи в шею в людных местах – все это и многое другое, без чего они не могут обойтись, хотя тебе иногда это кажется таким романтическим и ненужным. Но надо, сын, надо. Владея двумя разновидностями оргазма, они могут вообще ни одного не испытывать, а твоя задача и задача твоего перца совладать с усталостью, с сонливостью, с временным безразличием и бросить остаток сил или то, что от них осталось, вновь на женщину. Ведь до этого работала она, чтобы получил удовольствие ты. Теперь твоя очередь, потому как, сзади стоящие, тебя уже подгоняют... Цитатой из «Сексуса» я перейду, наверное, ко второй части...
- А будет и такая?
- И такая и другая. «Любить или быть любимым – не преступление. Преступление – уверить кого-то, что его или ее ты будешь любить вечно». Ну, как тебе? Прокомментируй.
- Отец, слишком сложно для моей неокрепшей и неопытной любви. Лучше ты сам.
- А еще одна цитатка, только уже из «Тропика Рака» - «Хорошо, проснувшись утром, почувствовать рядом с собой свежее теплое тело, тогда и сам чувствуешь себя чистым. Это возвышает... пока они не заводят свою обычную песню насчет любви и так далее... Ты можешь мне сказать, почему бабы столько говорят о любви? Что ты хороший ебарь, им недостаточно, они непременно хотят еще и твою душу...»
- Не надо или я начинаю возбуждаться.
- Ладно. Любая вещь в этом грязном и немытом мире, имеет свой жизненный цикл. В том числе и любовь. И вид кривой у всех одинаковый – в форме сглаженной трапеции.
- Понимаю, понимаю. Этап роста, этап зрелого постоянства и упадок. «Основы маркетинга» Филип Котлер.
- По аналогии выделяю этапы: предчувствие любви, влюбленность, тяга, страсть, собственно любовь, привыкание, измена. Ничего не пропустил? И если тебе иногда вдруг захочется другой женщины...
- Не надо па, ты опережаешь. Точки пресыщения мы еще не пересекли. Ты лучше расскажи мне про несогласованность желаний... Слышал о таком?
- Тут уже ты сам себя опережаешь, сынок. Несогласованность желаний? Ну ты дал!..
Дистресс перегрузки.
Залистопадило. Пожелтело, пожухло, залетало и зашумело под ногами. Это то время, когда можно встретить на улице как человека в теплой демисезонной куртке, так и человека в футболке и шлепках на босу ногу. Видите ли, полная природная неопределенность с температурой.
Стало грустнее обычного. Зато красивее обычного. Запахло жжеными листьями и навязчиво парфюмированными женщинами. Чаще обычного хочется теперь по-маленькому, так как чаще обычного мерзнут ноги. А то, что мы стесняемся своих носков, так как вид они приобрели со временем, если не сказать с годами, далекий от такого, чтобы ходить в них в гости с ночевкой или в обувной магазин за покупкой – так это естественно и говорят мало безобразно и оттого даже как-то простительно и позволительно лишь отчасти.
Сегодня у него похороны. В нём умер поэт. При загадочных родовых, принимающая сторона по ошибке перерезала горло вместо пуповины. Зато расправил плечи прозаик и теперь его никто не узнает на улице. Улица потеряла его сутулость, но приобрела нечто, чего пока слегка побаивалась. Ни одно так другое. Теперь он все чаще просит чаю, а не кофею или даже коньяку как раньше. Разбил дома древне-стоящую копилку и раздает никому не нужную теперь мелочь направо и налево. Его комнатное окружение тоже несколько поменялось и изменилось. Вовсе убрались две набоковские вазы, каждая застенчивая по-своему. Первая из стеснительных, стоящая ранее в углу стола и неохотно принимавшая в себя неохотно и хотевшие быть принятыми, цветы, хранила на своих резных ободочках никогда и никем ни смахиваемую пыль – была заменена фикусом, живым и буйно разросшимся. Цветы в ней вяли уже на следующее утро – преклоняли свои гордые бутоны перед книжками с закладками и пластмассовым стаканчиком с набором отточенных карандашей. Вторая из застенчивых, стоявшая на шкафу и используемая в еще более редкие разы, чем предыдущая, предназначалась для юбилейных, свадебных, особо праздничных, бенефисных, аншлаговых и прочих по аналогии необъятных и наляпистых букетов. Непревзойденную излишнюю робость и скромную молчаливость придавало ей особое недостаточное освещение да околостоящие предметы, в тени которых она находилась, чем и казалась более одушевленной по сравнению с первой. Стол передвинул он из темного угла к окну под батарею – и светло и тепло, однако. Тот бесполезный коврик, который висел над кроватью, теперь переместился на пол и был зверски затоптан проблемными пятками своего хозяина уже на второй день. Хотелось бы переместить и высокий гэдээровский шкаф с зимними вещами, но самому ему было не справиться. От прогорклого поэтического запаха в месяцами закупоренной комнате не осталось и следа. Теперь каждое утро и каждый вечер - обязательное проветривание. В любую погоду и любое время года. Прозаику нужна лихая размашистость и свежесть ощущений, - говорил он себе. И на всякий случай держал тут же возле стола на табуреточке банку меда, надрезанный и целый лимон, ситечко да зеленый чай с жасмином и эвкалиптом. Он потянулся за туалетной книгой, каким-то образом ставшей на три дня настольной. Как правило, когда идут в туалет, то берут туда что-то, а у него, наоборот – из туалета. В дверь открыто и откровенно постучали. Телефон залился мультяшной мелодией. – Секундочку, - сказал он в трубку. Это ты? - крикнулось к двери. Это я, - отозвалось из-за двери. Тут следует отвлечься и рассказать о эволюции тональности его «алло».
Было три этапа тональности. Первый. Звонок. Снимается трубка. «Алло» произносится приглушенным голосом, шоб не сразу узнали - ну мысли там шальные всякие о богасьтве и прочем, буква «л» растянута на три «л» и с долгим ударением на «о». Итак, сначала. «Ал-л-л-о... Д-а-а-а... Д-о-о-обрый... Узнал, узнал, а вы меня? Тем не менее... Что? Пива попить – так это вы правильно позвонили. У кого? На улице, на лавочке? Да согласен, что погода хорошая... ладушки, до встречи, да я запомнил, пока». Второй. Звонок. Снимается трубка. «Да» - слишком короткое и откатистое. Приятный и молодой женский голос спрашивает, будите ли вы говорить со звонящим. «Еще раз фамилию. Ах да, конечно буду». Громкое и звучное «алло» с непривычным ударением на первом слоге и с некоторой задержкой – «А-а-а-лло». Можно даже и с одной «л». Иногда произносится – «у аппарата» или «слухаю уважно» или просто фамилия, но это реже всего. «Алло. Да... Да... Да... Нет. Да... Нет. Кого ты хочешь этим удивить? Да. Нет. Ну, зачем тебе этот геморрой? У тебя что, задница вместо головы? Ты так не думаешь, ты еще оказывается думаешь?!! Ну, так сначала подумай и перезвонишь мне потом. Только смотри, не перепутай. Все понял? Давай». Третий. Звонок. Снимается трубка. Тоже «алло», но какое-то теплое, мещанско-обывательское, простое и ровное, как аккуратно разложенное по полочкам белье, носки, фотоальбомы и сервизная посуда. Безэмоциональное, безрадостное, дыхание ровное и взвешенное, ладони не влажные, голос не тремтить...
Итак – алло. «Привет. Я тебе перезвоню. Ко мне как раз пришел наш общий друг и товарищ. Да, я помню. Все, давай». Открывается дверь и входит наш герой. Обмен рукопожатиями.
- Привет, что-то сегодня грустнее, чем обычно.
- Да.
- И опять ты никуда не поедешь?
- Да.
- Слушай, ты же сам прекрасно понимаешь – чему быть, того не миновать. Ты не уйдешь ведь все равно от этого.
- Да.
- Что да?
- Не уйду.
- В последний раз тебя буквально оторвали с горы, когда тебе оставалось каких-то 10-20 метров, хотя сил у тебя на это уже не осталось. Ты раны свои залечиваешь дольше, чем готовишься к подъему. Да что с тобой такое – приснилось что?
- Я передумал.
- Что передумал?
- Всё.
- Это серьезно. Присаживайся...
- Нет, я лучше буду ходить по комнате – так чище и яснее думается. Ты не возражаешь?
- Ну что ты.
- Во-первых, во-вторых и в-третьих – всё в жопу...
- ...это серьезно. Еще подобной серьезности будут утверждения? К чему себя готовить, хотя бы...
- ...всё, всех и вся. Ты просто не представляешь, как это выматывает и утомляет. Жизнь, в том виде, в каком она раскрывает для меня свои лепестки, испробована со всех сторон. Уходишь на край света в дичь, где ледяной ветер и хватательные горные уступы. Где думаешь, что нет ни денег, ни любви, ни власти, ни ненависти, ни надежды. Но когда смотришь сверху вниз и думаешь, что с каждым шагом вниз, ты вновь возвращаешься к ответственности, к ребяческим радостям, к долгу, к насилию и к любви – и могущество покорения меркнет и увядает. Как мне надоело протягивать руку, подбадривать без пяти минут сорвавшихся, утешать и сострадать этим уродам. Кстати об уродах. Знаешь, о чем сейчас взмечтнулось?
- Ну.
- Как жаль, что я не был воспитан среди уродов: как моральных, так и физических. Как жаль, что мы не можем выбрать свое воспитание сами за себя, так же жаль, что родителей мы тоже не можем выбирать. А так бы было все по-другому. Вырос бы я где-нибудь в глубочайшей таежной глуши на восемь срубов, где твои лучшие друзья – медведь, волк и лисица; где только одна девка удовлетворяет три ненасытные соседские хаты; где твои мускулы растут и крепчают не на огороде или лесоповале, а в мужицких драках до первого сломанного плеча или проломленного черепа; где твои яйца закалены водицей из проруби после баньки; где, когда тоска и скука, руки сами вырезают медвежьим ножом на груди крестиком и теплая и вязкая кровь приводит в состояние stand-by твоего молодца; где с детства тебя никто не называл по имени, а только уродом, недоноском, ублюдком и прочее... Просто, если наша команда в этот раз недосчитается кого-то, то ты должен их убедить, что это так и надо. Ты сделаешь это?
- Я не смогу.
- Сможешь. Ради меня.
- Тем более не смогу. У тебя же беременная жена, дочь и любимый человек. Ты на меня их хочешь оставить?
- Деньги не проблема.
- Тут тот случай, когда как раз деньги меньше всего и нужны. Ты понимаешь?
- Понимаю, но ничего поделать с собой не могу.
- Падла...
- Согласен. Спасибо тебе.
- Пошел отсюда...
Лобкові візерунки.
Блядскому блядское. В глазах, которые были напротив, было как раз что-то такое. Пьянеть девушка, однако сильно не спешила, но начала, тем не менее, покрываться маленькими красными пятнышками в том месте, которое находится между глазом, носом и щекой. Два раза за все время отрывалась сумочка, и красились губы. Не повезло девушке с зубами – нет, состояние их было хорошее, просто форму они имели неправильно-смешную, и было также неприличное расстояние между передними зубами - видимо она это уже поняла и редко предоставляла их на всеобщее обозрение. Еще меньше повезло ей с профилем собственного лица. Нам всем знакомы девушки, которые милы, когда улыбаются и совсем даже не очень, когда начинают смеяться. Но не будем об этом. То, с каким видом подносилась ко рту вилка с кусочком котлеты – на это надо было бы посмотреть. Девушка знала, что на нее смотрят в это время и первые пережевывания и поднятый взгляд, полный несбыточной прострации, говорили об этом. Жвачке, так той вообще делалось такое одолжение, шо не упаси боже и чуть ли не последнее жевание на сегодня – ну это лицо просто надо видеть. Не те слова описывают эти мысли. Из всего вышесказанного уже сейчас можно было предположить, каким тоном будет предложено подняться и выпить кофейку. Не помню точно, во что она была одета, но что-то очень легко снимающееся, само отстегивающееся или нечто подобное для облегченного и полного погружения. Ну что можно еще сказать о девушке, чья грудь только раз использовалась по своему прямому назначению, а все остальные разы – опять таки снимаю шляпу. Но снова отвлекаемся.
Девушка поднимается и идет к выходу. Тут же поднимается трое или четверо мужчин – один якобы покурить, один пописать, один просто подышать, еще один порыгать, может еще один или два, хотя пять минут назад все это уже ими проделывалось, но, тем не менее. Девушка курит полной грудью. Как уже упоминалось, все держится на честном слове. Самый стеснительный и вероятно самый трезвый, но непременно с видами, стоит в сторонке и спокойно наблюдает за развитием событий. А события развиваются следующим образом. Тот, который собирался сходить на ригу, не сдерживается и гадит прямо возле отливочного дерева, к которому как раз в данное время и подходит наш отливающий. Оба пьяны мертвецки, в дрянную и истоптанную стельку практически. Двое курящих, излишне и ненужно сильно пошатываясь, заняли выжидательную позицию: и них уже начинают чесаться кулаки. Тут наш одиноко стоящий, выпустивши через задний проход остатки стеснительности, набирается мужества и подходит к девушке. «Можно я буду думать о тебе?». «Попробуй». С четырех сторон начинают приближаться коварные тени. «Ребята, ребята, я уже кончил, а вы еще и не начинали». Гораздо позже все четверо, не считая в кровати, были замечены в группен-сексе на третьем этаже тараканьего общежития одного из в стороне стоящих институтов. О физическом довольстве нашей девушки они позаботились на славу. О духовном – предоставляем слово нашему успевшему вовремя отойти. Вот его мысли. Точнее то, что удалось сгрести.
«Смешно. Смешно. Очень смешно. На животе когда лежит. Когда спит. А на правом боку красивее, а почему... а потому. Рот закрыт, но все равно дышит через рот. Да-а-а... Пока что не храпит... Грудное дыхание, грудное. Ну... Варвара краса. Лохматость, лохматость. Туда не надо, не надо туда. А туда можно?.. Молчит. Потому что спит или притворяется? Навряд ли. Смог бы такую... полюбить? Шо, просто смотреть, обнимать, целовать, тискать, играться как с ребенком, а любить-то когда. Смотришь, нет, дуешь, пока не откроет глаза. Или тут же перышко. Первый глубокий выдох. Чем пахнет? Скомканостью, запрелостью, затхлостью. Пошла пописать. Пришла. Уже так не пахнет. Почему? И откуда в них это. Специально шурудят. Да-а-а-а... Зато как успела замерзнуть. Плюхнулась в кровать – опять уснула – на глазах. На секунду открыла глаза – улыбнулась глазами... Слишком уж густые ресницы, даже и без красок. Забросила на тебя ногу. Щеки и нос уже прохладные – как я и люблю. Зачем она так? Знало солнышко. Какая горячая нога – ого-о-о... Вливается тепло. Что, тоже засыпаешь? Не спать – смотреть. Не то. Что не то? Зачем тебе лучше? Бери, какая есть и все. Лучше не будет – только хуже. Потереться об нее как котяра? Начнет гладить спросонья, ну и пусть... Целую в губы. Суховаты. Вдруг облизывается. Опять целую в губы. Влажноваты. Дунул – о, то, что надо. Разбудил. Обнял, сжал в комочек, запустил руку в волосы, положил на груди, пригрел, уснула. Ни о чем другом и не думаешь. После, батенька после. Успеется вам еще». Пробел в мыслях... Снова мысли. «Осанка, осанка, оса-а-а-анка никуда не к черту. Прогуливала, наверное, танцевалку. От жеш блин, ну и на что это теперь похоже? И ноги как-то как будто бы немного волочит. Ну, бедра имеются и в полном поряде, но... В тазовой области кость широка больше чем надо, по-моему. А может и нет, все-таки имеет массу. И весит, наверное, больше чем я. Но это не главное... И что она нашла в моих руках? Обычные волосатые мужские руки, которые время от времени надо смазывать питательным кремом. Ну, мышца немного есть. Но полюбить за это?.. Плечи еще ее хороши – прям как у Баркова – «блеснули мраморные плечи», ну и дальше по тексту... Нет, не надо текста. Еще спина, точнее верхняя часть». Опять обрыв и надолго.
Опять проблеск. Побольше и подольше. И через какое-то время. «Вот, что значит полюбить злую женщину. Она зла изначально и притягивает тебя в ней именно это и всасывает тебя повсеместно. То зло, что ты в ней любишь, ты видишь и в других женщинах, которых мог бы тоже полюбить, но не полюбишь – из-за нее. Они все со своими злобными осколками и пытаются нас ими зацепить. Вы еще с ней не познакомились, а она уже представила тебя в качестве любовника, в качестве отца, в качестве добывателя денег, в качестве защитника и прочих качествах. Підступність сверху донизу и справа налево. Без злого начала она и не интересна. Злое эго – это как карточный расклад, как привораживающие чары в действии, сердце и душа на задворках, работает только голова – все четко по книге. Так было много лет назад, так будет и теперь. Ты говоришь себе – я понял ее. Потом понимаешь, что тех усилий можно было и не прикладывать. Из всего, что ты ей наговорил в первый же вечер, наивно полагаясь на взаимную откровенность, она взяла только то, что ей было нужно, а не то, чтобы тебе хотелось, чтобы она взяла. Почему так? Женщина. Причем злая, как оказалось уже на следующий день. Единственное воспоминание о ней – это кислая ухмылка с резким выдохом через нос и небольшим поворотом головы влево. Не надо музыки и погребальных ленточек. Чтобы никто не догадался. Сядь и спокойно прогрусти своё, только без рук – руки на стол».
Позднейшая осень. Вечернее переведенное время. Наш человек в майке и на цыпочках смотрит сквозь ночь по направлению на восток – в сторону Вьетнама. Друг там у него, учились когда-то вместе, каково ему сейчас там…
«Когда обиженно утверждают под предлогом
святости мертвых банальное «о мертвых –
ничего или только хорошее» - это продол-
жение во времени обычного, пошлого обы-
вательского конформизма и ханжества. О
мертвых надо говорить плохое, иначе, не
осудив их, мы не разберемся с живыми».
Эдуард Лимонов «Книга мертвых»
© WOLDEMAR 10.11.2001 All rights reserved.
Комментариев нет:
Отправить комментарий