Рассказ - "Оттенки серого"

Оттенки серого.

«Оттенки серого различны, но главных два: избура и иссиня: избурасерый, буросерый: серый волк, серый заяц, серое (некрашеное) сукно: изсинясерый, голубосерый: серые глаза, зола, пепел, серый конь; дикий, железистый, пепельный; близкий к сивый, сизый, седой».

В.И.Даль «Толковый словарь»

«Надо начать непременно с грязи. Все остальное потом и после. В непременной последовательности... Вокруг должны стоять дома, по Достоевскому грязно-желтого или грязно-зеленого цвета. Да, именно так и никак иначе. Стекла грязны после грязных дождей, под ногтями тоже грязь и без ногтей тоже грязь – просто так, хоть и нет ногтей, а грязь все равно должна быть. Грязь между фигурными извилинами подошвы любимых кроссовок. Вечно грязный асфальт. Не смытые остатки грязи на складках души, но... как сказал бы Набоков: «... где даже в самых безнадежных местах росли фиалки». В общем-то, не так уж и безнадежно как хотелось бы».

Серые мысли среднестатистического человека нашего времени

Грязь.

«I - Размокшая почва, земля с водою; слякоть или мокредь по земле; нечистота, прилипшая к вещи; пыль, нечисть... Выварки, вышкварки, гарь, вытопки, негодные остатки; осадок и всплыв, при очистке свекловичного сахара.

II - Не ударь лицом в грязь, не опозорься. Взят из грязи, да посажен в князи».

Там же

Было несколько хороших людей. Как впрочем, несколько и плохих. До однозначности. Было также в равной степени как несколько хороших людей с примесью прилипших, затасканных и надоедливых до икотки принципов и убеждений, так и несколько плохих людей с блестящим до лоска льстивым чванством и дерзкой заявкой на хорошесть. И все это, тем не менее, не мешало им сидеть еще и за одним столом. Пили водку. Кто-то разминался, кто-то догонялся, кто-то полировался. Но потом все и всё разом смешалось и пошли в ход накатившие, перекрестные и глубокие взгляды. Начали меняться местами: курившие отходили, накурившись, приходили и занимали места рядом с пропускающими; пьющие, но не курящие подсев к пошлящим, которые уже начали нечаянно бить бокалы, доказывали им, чтоб их воспринимали такими, какие они есть – не больше и не меньше, что мол, поздно уже в них что-то переделывать и выкорчевывать – приросло и прикипело, знаете ли; те, кто был за рулем, запав на официанток, разобрали их телефоны и забили ночные стрелки. Потом вспомнили, что ведь завтра на работу и давай отодвигаться пластиковые стулья от пластикового стола. Обнимулечки, тисканья, лобзания и чмоки наполнили своими звуками межтельные пространства. Свинство после себя все же оставили. Выиграл тот, у кого умище оказался более изворотливым, мобильным и живиньким. Они то и не платили в конечном итоге за машину, хотя всякий раз как приносили счет, находили занимательнейшие причины, чтобы удалиться от расплаты. Наступного ранку днище желудка подсказывало, что не все вчера было приготовлено на подсолнечном масле и ощущение того, что не все женские кофточки стирались со смягчителем-ароматизатором, мучило остаток дня за выживание. Тем не менее, время текло, впрочем, как и пространство. Кто-то проспал, кто-то отсыпался, кто-то, подняв еще спящие части разбитого тела, плелся на работу. Кровь, рука об руку с остатками водки, медленно текла по проторенным каналам. Ничего не хотело, да и не собиралось меняться так как  «негодные остатки» понимаете ли.

Пыль.

«I - Бус, порох, мельчайшие частицы сухого вещества, которые могут носиться по воздуху.

 II - Пускать пыль в глаза, морочить, надувать, особенно щеголяя, мотая; хвастать».

Там же

Он снова взялся за свое. Лишь только стоило ей снова ненавязчиво появиться в поле его внимания. Пружинились мышцы, увлажнялся взор, речи и тосты приобретали оттенок меланхолично-влюбленной задумчивости и недосказанности, кое-что кое-где время от времени приходило в состояние полной готовности. И он сделал это. Вид после этого имел чрезвычайно смешной – какой-то извиняющийся, даже где-то сиротливый, конфузливо-стеснительный, не по-мужски кроткий, аскетическо-смиренный и невзыскательный за себя – но это, как вы сами понимаете, наружность, а улыбка и походка остались прежними; глаза все время отводил вниз и вправо, разве что не выводил он при этом пальчиком дырку в ладошке; после отвода как-то странно косил, боясь видимо, что-то пропустить. В общем и в целом, вид его выдавал с ногами, с руками и еще кое с чем. У нее же вид был более чем ликующий и довольный и как минимум подразумевал зависть со стороны остальной части женского коллектива, а как максимум... Ну, до максимума еще дожить нужно. На людях - это были два эталона неприкаянной скромности, такие себе девственные недотроги, фригидус неэротикус. А в контактном уединении их никто и не видел. Каждое прикосновение вводило в истому, нега делала кости мягкими как резина, в одном глазу – покойное услаждение, а в другом – мечтательное забытье... Томность и нежность – их любимые чувства теперь. Незайманим он не был – чего тут греха-то таить, но его вкус по этой части, а точнее привкус, добавок к вкусу, страдал поставленным с ног на голову странным чувством долга перед временно предоставленным самому себе с кучей свободного времени человеком. Таки да. Он попросту путался в женских волосах – в длинных с коротенькой челкой, в мелированных и заложенных за ушки, в завитых на концах, в прямых и выцветших, во взлохмаченных и специально торчащих... Иногда он собирал их нечаянно вместе и осторожно присматривался. Определенности не было, да и не могло быть по определению. А потом он сказал, что не любит ее. Ну, лохонулся он тут, и, причем по полной программе. И кто его только за язык тянул. Ответная реакция последовала незамедлительно. Сначала был взгляд – полный отчаяния, недоумения, брошенности и обреченности. Потом реки слез и соплей, рулоны туалетной бумаги, салфеток и носовичков, непонятные доселе боли в женских частях женского тела. Ну а потом, соответственно месть и легкость и паримость движений. Месть - ядреного цвета. Я мстю и мстя моя с ароматом раздавленной клубники – говорила она себе. И как так, лучший друг превратился в лучшего врага? – это уже он задавал себе не раз такой вопрос. И чем все закончилось? Все его любимые девушки родили здоровых мальчиков и только у одной, вероятно, самой любимой, родилась девочка, с родинкой в виде играющего при движении маленького морского конька под левой лопаткой и игриво отогнутыми мизинчиками и которая лишь родившись и с минуту накричавшись, заулыбалась всем вдруг такой не по-детски ангельской улыбкой, что разомлевший медперсонал в полном составе отметил это дело остатками спирта, чего раньше никогда не наблюдалось. Сам мужчина растворился в очереди на получение визы в новозеландское посольство. И вероятно получив ее, затерялся окончательно и «...которые могут носиться по воздуху». Память о нем навсегда сохранится в одной из многочисленных ячеек нашего мозга. Финита.

Пепел.

«I - Попел, изгарь, зола, все пережженное и перегорелое впрах.

II - Под пеплом искра, не верь наружности. Посыпать голову пеплом, быть в жали, в трауре. Я город выжгу, и конским хвостом пепел размету! Угроза».

Там же

Состояние его желудочно-кишечного тракта было у него на лице. То, как он относится к себе и к другим, было тоже у него на лице – в еле наметившихся складках. Запашок. Ну что можно сказать о запашке не совсем здорового, но еще молодого мужчины с кровоточащими деснами? Что-то было в нем грустное. В запашке, т.е. Когда он входил в помещение, вместе с ним входил ликующий запах макдональдса: запах разогретых полуфабрикатов, запах искусственно-горячих пиріжків до чаю або кави, специфический запах одноразовой посуды, шелест, прихваченных привычным движением руки, лишних пакетиков с сахаром. И все-таки самовыражение для себя и для других – это для него пройденный этап. Все уровни пройдены, по ту сторону добра и зла удалось заглянуть всего пару раз, да и то одним глазком. И, в общем-то, всё его теперешнее состояние говорило о том, что ему херовато. В моральном смысле конечно. Но как херовато – здесь надо бы отвлечься и расставить точки над имеющимися буквами «ё». Одиночество он выносил, но более предпочитал уединение. Уединение со своими мыслями, может быть с книжкой, может еще с кем. Одиночество гнетуще и давимо, тогда как уединение расслабляет и вводит в приятное ностальгическое полузабытье. Известный принцип никчемности. Такой простой и такой сложный. Такой понятный и такой непонятный. Так же как и никчемность принципиальности впрочем. Всё те же деньги везде и повсюду: из-за них предаются друзья и ради них продаются тела, да что там говорить – он и сам не знает, променял бы он доверие и преданность любимых людей на пару машин, дом и обеспеченную старость. Вопрос на засыпку на то время, что ему осталось жить. Руки ноги целы, голова пока работает в правильном направлении – грех жаловаться. Чего же ему не хватает. Опять денег? Их никогда не будет хватать достаточно – это же понятно как божий день. Он смотрит на старичков и старушек – и жалости не возникает. Вся сила их – в энтузиазме при поедании булочки с маком. Ведь сам таким будет – и самого себя, причем, не жалко. Деньги, деньги, дребеденьги, позабудь покой и лень, делай деньги, делай деньги, а остальное всё дребедень. Известные слова. Ну и чего спрашивается херовато? Деньги куются – правда, время от времени и по мере возможности – это тоже, правда. В каком количестве?  Это, как говорится, уже совсем другая история. Дело в том, что межстрочный смысл денег он понял слишком рано. Они вломились в его жизнь и впитались его порами повсеместно. Папа не принес ему конечно в один прекрасный момент кейс с Упаренными Енотами и младшая сестренка не отдала со слезами на глазах полную копилку мелочи. Еще раз: просто он как-то (не то, чтобы ему не хватило десяти копеек на мороженное, а продавщица отказалась ему его продать под завтрашнее честное слово) понял, что все – абсолютно все – покупаемо и продаваемо, но уже с накруткой. Все мысли – текущие и обязательно будущие – сходились и расходились на денежных знаках: все имело цену и измерялось отличительным хрустом и знаменательным звоном. Все высшие душевные качества, чуть ли не добродетели можно измерить той или иной суммой денег, говорил он себе. И как же все просто, до омерзения. Был у него товарищ, который любую тему мог абсолютно логически и доказательно свести к экономически денежным интересам. И сводил весьма успешно, чего и вовсе не боялся. И чем же закончилась эта история? У него было несколько вариантов: либо начать самому печатать деньги, либо ограбить банк или что-то в этом роде, но непременно, чтоб с хорошими деньгами, либо стоять с протянутой рукой в подземном переходе, либо кинуть своего лучшего друга – с деньгами конечно, ну и либо последний вариант – попытаться их заработать. Каким образом он достал необходимую сумму денег нам до сих пор неизвестно, но абсолютно известно то, что через шесть с половиной лет его бывший соратник и коллега по работе достал из почтового ящика длинный розовый конверт с красочной маркой, на которой были изображены две скрещенные пальмы и автомат Калашникова. Конверт, ко всему, был просто усеян почтовыми штемпелями, так что как говорят – живого места не было – это даже не про него. На присланной фотокарточке был изображен сильно загоревший и выгоревший в волосах мужчина, две туземских женщины по бокам и по двое по бокам женщин туземских с примесью детей. Стояли по колено в воде на фоне, как вы уже и догадываетесь, дико и на диво скрещенных двух пальм. Автомата нигде не было видно. На приложенном листе бумаги, аккуратно выведенный почерк пытался на смеси трех языков рассказать о житье-бытье изображенных на фото людей и как они дошли до этого. Ненужным апогеем в виде бальзама на будущие раны явились из конверта же закрученное розово-голубое пёрышко и благоухающий засушенный кусочек мякоти кокоса. Выдох облегчения и звук расслабления.

Прах.

«I - Порох, персть; сухая гниль, тлен, перегнившие останки; чернозем, земля; скудель, плоть, тело, природное вещество.

II - Все прах, все суета. Все прахом станет. Все во прах падет. Человек прах и персть есть. Словно живой прах по земле прошел, дряхлый, ветхий человек. Аль на нашу денежку прах пал? Сегодня праху во рту не было. Не достоин коснуться праху ног его. Деньги прах, да и мы прах. Неправедное богатство прахом по(у)йдет».

Там же

Вся беда в том, что хорошее у него слишком было кончалось. Только-только начавшись, оно иногда до неприличия быстро обрывалось, хотя он-то со своим набором приличий мог бы и помолчать...

До корня всех бед было явно не дотянуться, и он стал спокойно и старательно собирать информацию о себе и анализировать ее в другом свете: из пьяных отцовских россказней и из теплых воспоминаний на пельменных вечерах, когда съезжалась вся семья, из детских фотографий, из ученических дневников, из студенческих медицинских карточек, из ностальгических бесед за бутылкой пива со своими отроческими и юношескими друзьями, из старых магнитных лент производства уже не существующего государства, из дальних закоулков своей памяти и черт знает еще из чего.

В детстве его переносили на руках и растянули желудок. Еще бы ничего. Но он все же научился рационально относиться к потреблению воды и электричества. Попозже и впоследствии разумеется. Но стоило маме где-то между шестым и седьмым месяцами беременности вовремя не купить книжку о важности массажа для детей в грудном возрасте, и неприятный щелчок шестерни судьбы знаменовал то, что уклонение от протоптанной кем-то тропинки означало всегда лишь только одно – то, что так в корне поменяло всю дальнейшую его судьбу. И еще что странно – кто-то молится за него. Он чувствовал это раньше и чувствует иногда и теперь. Наверное, кто-то из родных. Возможно бабушка подшаманивала. Потому как кому он нафиг на этом свете нужен. Он так для себя решил. Всё начинается с маминых прогулок в детской колясочке во дворе, потом более невинные ясли, менее – kindergarten с постоянно уходящими и возвращающимися в декрет и из декрета воспитательницами, далее вездесущая школа, рисовальный кружок, секция по айкидо, просто убийственная улица, от которой никуда не деться, потом институт, переименованный зачем-то в университет, ну и никому не нужная работа – все це як спазм у горлі. Даже слегка родившись, он вяло, но все же почувствовал  предрешенность и бессмысленность дальнейших движений как самостоятельной единицы. Все гайки и винты были затянуты наглухо – ничего нигде не болталось и не звенело. Он видел себя через десять лет с реющим атласным кумачом в сплетении с накрахмаленной белизной воротничка всего за 60 копеек и бойко объясняющим ильичевские апрельские тезисы – чьих рук это дело? – когда хотелось совсем наоборот – на задней парте под картечь пробовать втиснуть в презерватив обещанные три литра воды; еще через десять – в снимаемой родителями специально для института квартире и спокойно читающим аккуратный конспект, так как ведь зачеты и экзамены только автоматом и без подготовки – а это чьих рук дело? – когда снова хотелось по-своему – в общаге, под беспробудное двухнедельное пьянство, рядом с перегруженно-мигающим диодом колонки S-90, тискается безотказная девица с двумя повторными курсами и одной академкой; еще через десять – на рабочем пикнике на годовщине собственной фирмы – рядом жена, два одинаково одетых годовалых ребенка с годом разницы в возрасте, аккуратненькое барылко и сами какие понимаете, сотрудники – ну а это чьих рук дело? – когда, когда, когда... хотелось, чтобы все было по-другому. Сам самому он по-настоящему никогда не был предоставлен. Так все-таки избура или иссиня? Долгая извечная сытость завтраком, четыре бутерброда с ветчиной толще, чем сам хлеб и аккуратно завернутые заботливой маминой рукой, сопровождают его в школу да плюс мелочь на карманные расходы – этой мелочи хватило бы, чтобы накормить десять, таких как он, но не завтракающих мальчишек. Волей-неволей приходилось откладывать эти деньги. Они были везде – на книжной полке за книжками, во множестве шухлядок с замками и без оных, в копилке, наконец, в бутылке из под шампанского, даже в носке. Во втором классе средней школы жарким июльским вечером к ним в дом постучался отец одной его школьной сверстницы. Проговорили их отцы на кухне не долго. После чего почему-то выпили по рюмке коньяку, с треском ударили по рукам и, оставшись в более чем великолепном расположении духа, обнявшись, распрощались. Гораздо позже он кое-что стал понимать. О странной, доходящей до фанатизма, осведомленности родителей. Чьи косички чаще дергал, кого чаще других брал в свою футбольную команду, у кого чаще списывал домашнее задание по нелюбимой физике... Он был попросту сначала выбран, потом терпеливо ведом заботливой рукой оберегаемой судьбоносности – так как уже была произведена предоплата. Предоплата в счет будущего поколения, на котором ещё можно было успеть кое-что заработать. Ведь для просто так дети не рождаются. Ведь есть же планы, цели, стремления и еще полная тележка бог знает чего. Уж он-то точно знает. Бог то есть. Просто никому не говорит. Сначала, действительно, все выглядит очень невинно. Потом мало-помалу начинают вырисовываться формы и прочие неизменные атрибуты. Потом вдыхивают содержание. Где-то шарики лопаются, где-то наливаются знаменательными оттенками серого и все успокаивается. На какое-то время, разумеется. А для него вдруг сразу все потухло. Потеряло смысл животного барахтанья, цепляния за утраченные лидирующие позиции. И что же надо было предпринять, чтобы все снова стало на свои места? Позабирать розумні книжки, отпраздновать зажатый день рожденья и поменше оставлять его без присмотра? Фигушки. Чья задница – чертовская или ангельская на его плечах – окажется тяжелее и расторопнее, с тем и дружить и хоровод водить и держись тогда проигравший и упивайся горькими слезами. Alles.

© Woldemar 24.07.2001 All rights reserved.